Сходила за хлебушком и попала на «подвал»: что ждет нарушителей комендантского часа в Донецке

Я пошла в магазин за хлебом — конечно, это ужасно глупо, выходить в магазин за полчаса до одиннадцати ночи. С одиннадцати комендантский час, и по закону тебя могут арестовать и препроводить в отделение.

Но магазин был недалеко, а хлеба ужасно хотелось. И еще погулять, пишет Анна Долгарева в Ридус.

В семь минут двенадцатого я была в десяти метрах от собственного подъезда, когда рядом со мной остановилась полицейская машина и меня вместе с хлебом и салфетками загрузили на заднее сиденье, где уже сидела беременная девушка и ее муж.

— Да вы что, ребята, — я никак не могла понять, что все всерьез. — Ну семь же минут, ну что вы?

— Закон, девушка, — отвечал мне хмурый прапорщик. — Хоть семь минут, хоть три, хоть одна. Запрещено находиться на улице. Все вопросы не к нам, а к главе республики.

Где-то, кажется, здесь у меня началась легкая истерика. Я вообще-то не склонна к этому. Я два с половиной года в Донбассе, я фронтовой корреспондент, и ни разу под обстрелами в истерики не впадала. Но в этом месте нервы сдали. Семь минут! Возле собственного подъезда!

— Где вы были, когда я в феврале через весь город посреди ночи ездила на обстрелы? — шипела я. — Почему тогда никого не волновало, комендантский час или нет? Почему тогда ни одной полицейской машины на улицах не было?

— Девушка, какие проблемы? — интересовался прапорщик. — Все по закону.

В Ворошиловском РОВД я разрыдалась. Я стояла и рыдала, а прапорщик требовал, чтобы я перестала «давить слезу».

В этот момент я его ненавидела. Я рыдала и сама не могла понять, почему я плачу. Потом, уже дома, я пыталась вспомнить это ощущение: плакать-то действительно было не с чего.

Прапорщик был такой один, остальные полицейские пытались меня утешать и успокаивать, объясняли, что ничего страшного не произошло и утром меня отпустят, что никаких последствий административный протокол иметь не будет. Но я рыдала почти час и не могла остановиться, хотя мне было ужасно стыдно.

Потом, уже дома, я пыталась вспомнить это ощущение и понять свою реакцию. Это было что-то про ужас человека перед системой.

То есть человек у себя один — такой уникальный, бесценный, мягкий, теплый и живой. И вот он сталкивается с системой — тяжелой машиной, которой, в принципе, безразлична вся эта жизнь и теплота, даже если каждый винтик этой системы — сам по себе человек, притом участливый и добрый.

Но система огромная и холодная, система — это как космос и кантовское звездное небо. И когда ты впервые сталкиваешься с этим осознанием, когда впервые стоишь одинокий, маленький и голый перед ледяным космосом, тебе невыносимо страшно, даже если весь твой рассудок говорит, что бояться нечего.

А еще, если честно, за два с половиной года в Донбассе я привыкла к тому, что в любой непонятной ситуации ты бежишь к ближайшему человеку в форме за защитой. Человек в форме — это нечто незыблемое, стабильное, источник порядка и добра. А здесь, понимаете ли, разрыв шаблона.

Нас проводили в комнату, где стояли какие-то грязные поломанные стулья. На столе лежал человек, прикованный наручниками к батарее, и курил.

— Я здесь никуда садиться не буду, — с ужасом сказала беременная девушка. Ее звали Кристина, она была парикмахером.

Села она в итоге на руки к мужу. Тот, кстати, держался спокойно. Утешал нас — «девчонок», пытался помирить меня с прапорщиком. Мише было тридцать лет, и три года из них он провоевал. Демобилизировался только в мае.

— А ты тут за что? — спросил он прикованного парня.

— А я за дело! — ухмыльнулся тот. — Я тут уже седьмой день.

— Ну все-таки, за что?

— Да за дело, за дело, — отмахнулся тот.

Странная собралась компания. Воевали тут все. И Миша, и прикованный парень, и даже неприятный прапорщик, оказавшийся бывшим «беркутом» из Киева.

Я пыталась перестать плакать.

— Вот знаете, — мрачно сказала я. — У меня муж сейчас на боевых. Я его спрошу, извините, за что он воюет. Неужели, блин, за то, чтобы через пять минут после комендантского часа вы девчонок хватали на улицах?

— У меня жена сейчас в аэропорту, — ощерился прапорщик. — Тоже воюет. Я ее в этом году в первый раз на море вывез. Мы с ней и с ребенком сидим, а она говорит: «Хочу на войну».

Мой муж тоже так говорил в отпуске.

В комнате воняло.

Миша курил в окно.

— А как называется эта комната правильно? — спросила я.

— Это «подвал», — ответил напарник прапорщика.

— Да ладно?

— Ну нет, на самом деле цокольный этаж.

Мне очень стыдно, что я не запомнила всех тех людей, которые относились к нам по-человечески и успокаивали. Запомнила только недоброго прапорщика.

А ведь нас угощали сигаретами, не запрещали выключать телефоны (то есть просили выключить, но исключительно для проформы — нас потом даже на собственные телефоны сфотографировали на память).

Вокруг нас были неплохие люди, которые выполняли свое дело, рутинное, ненужное, но законодательно обоснованное. И я вскоре перестала плакать, даже смеялась, и когда меня фотографировали для протокола, то добродушно просили «повернись в профиль, в профиль, а не в три четверти, не на аватарку снимаем, глазки не строй».

Впрочем, все эти хорошие люди не догадались, что беременную Кристину, наверное, все-таки не стоит задерживать. И эта Кристина, беременная молодая девчонка, так и просидела до девяти утра в вонючей камере, пока не пришел начальник отдела, принимающий решения, отпускать «нарушителей» или нет.

Согласно указу главы ДНР от 28 января 2016 года, запрещено уличное передвижение граждан, движение общественного и частного транспорта, при отсутствии специального пропуска, выданного уполномоченными на то государственными органами, а также такси.

В указе также сказано, что «осуществление контроля за соблюдением режима комендантского часа в пределах своей компетенции возложено на органы Министерства внутренних дел, Министерства государственной безопасности с предоставлением права проверять документы у граждан и других лиц, проводить их личный досмотр, досмотр вещей, а также на основаниях и в порядке, установленном законами Донецкой Народной Республики, задерживать граждан, других лиц и транспортные средства для разбирательства. При этом срок задержания граждан, других лиц не должен превышать 15 (пятнадцати) суток».

В первый раз нарушителей задерживают до утра, в последующие разы — на пятнадцать суток. С нас со всех сняли отпечатки пальцев, на всех завели административные протоколы, и если мы снова попадемся полиции в три минуты двенадцатого на улице, то будем задержаны на пятнадцать суток.

Я за игру по правилам. Я не имею юридических претензий к задержавшим нас полицейским.

Но хотелось бы обратиться к главе Донецкой Народной Республики Александру Захарченко.

А нельзя ли как-нибудь так доработать указ, чтобы в первые пятнадцать минут действия комендантского часа людей, задержанных возле места проживания, просто провожали до этого самого места проживания?

А то понятно, что у полицейских план по числу задержанных, но все-таки хотелось бы, чтобы план выполняли за счет реальных дебоширов и диверсантов, а не за счет беременных девчонок.

— За что я воевал, — грустно сказал Миша, когда его увели в камеру.

И это было отдельно чудовищно обидно.